Цвета радуги : 
 =Главная страница
 =О счастье размышления
 =Рисунки добавил много новых акварелей
 =Стихи и проза Пишу обо всём, что волнует...
 =Фотографии 2004 ... 2008 годы
 =Любимые книжки то, что нравится читать
 =Любимая музыка ноты для гитары и фортепиано
 =https://vk.com/sokolyonkovstas контакт

Пластинки из пластилинки.

Дождь шёл тихо и настойчиво, будто пытался что-то шептать сквозь стекло. В маленькой квартирке на пятом этаже Лена отложила книгу, прислушалась к ритму капель и вдруг поняла, что давно ждала именно этого момента — когда мир за окном станет таким же задумчивым, как её сердце.
По крыше ходил серый в крапинку кот. Он нюхал воздух и думал о чём-то своём. На антенне сидел чижик, и, время от времени, чирикал.
Кот неспешно облизнулся, вспомнив вкус дождевых капель, что стекались с края крыши. Чижик, казалось, отвечал ему трелями, будто звал за собой — туда, где небо сливается с землёй и исчезают все границы. Лена, глядя на них из окна, улыбнулась — впервые за день.
Когда Лена улыбнулась, она вдруг поняла, что нужно поиграть что-то. Она взяла гитару и ноты и исполнила Баро Форо.
Мелодия потекла из комнаты, как вода после дождя по стеклу — мягко, свободно, с лёгкой грустинкой. Гитарные аккорды касались оконных рам, переходили в коридор, щекотали кошачьи усы и птичьи перья. Кот на крыше прищурился, чижик замер, а Лена, сама того не ожидая, начала напевать слова, которых раньше никогда не знала.
Лена вдруг подумала, напевая, странно, как цыганская мелодию напоминает еврейские напевы. Потом она согрела чаю. И сидела, читала книгу Драгунского, Денискины рассказы. Попивая крепкий чаёк.
Пар от чашки закружился в луче света, будто маленькое привидение, что вырвалось из страниц книги. Денискины истории были знакомы до боли — как старый свитер, потёртый, но тёплый. Лена листала страницы, улыбаясь сквозь грусть, а за окном дождь всё шел, и казалось, что время растянулось, стало мягким и бесконечным, как воспоминание о лете.
Лена смотрела, как пар, летая над чашкой, растворяется в воздухе. Почему-то это ей напомнило философию кругов на воде. Согласно которой жили когда-то некоторые китайцы, старающиеся не оставлять за собой следов в искусстве. Сжигая книги в старости, либо, рисуя на воде.
Она задумалась: а что остаётся после нас — пар, мелодия, взгляд из окна? Может, и её сегодняшний вечер исчезнет бесследно, как рисунок на воде, но где-то в другом времени и месте станет чьей-то тёплой грустью или полузабытым напевом. Лена отхлебнула чаю, почувствовав в его горечи привкус чего-то вечного, и перевернула страницу. За окном дождь начал стихать, будто тоже решил уйти без следа.
В дверь постучал знакомый китаевед-сосед. И они начали чайную церемонию. Чай перетекал в чашки, из чашек, в организм. Были слышны звуки весенних птиц за окном, радовавшихся проявившемуся солнышку. Внутри царило полное молчание. Что-то пульсировало, то ли в голове, то ли в вибрациях какой-то энергии, которая человеку неведома.
Лена и китаевед сидели на полу, скрестив ноги, как будто сами стали частью древнего ритуала, который повторяли уже тысячи раз до них. Чай пах терпкой древесиной и чуть-чуть дымом — как будто в каждой капле пряталась история. Молчание не давило, оно расцветало между ними, наполняя пространство чем-то большим, чем слова. За окном птицы перекликались всё настойчивее, будто подтверждали: мир просыпается заново. А внутри Лены, действительно, что-то пульсировало — тихо, но отчётливо, как сердце самой весны.
Слова растворялись в воздухе, только слышались отголоски, Семён, Семён, Семён.... Слова, словно бы ветвились на миллионы разных продолжений диалога. Лена словно бы проваливалась в небытие, потом обнаруживала себя, ставящую чашку на стол, и то, только потому, что чашка издавала небольшой стук, при соприкосновении керамики с керамической поверхностью стола.
Семён, не переставая, наливал чай — медленно, как будто время стало гуще, и каждое движение приобрело вес и смысл. Его руки двигались уверенно, но взгляд был где-то далеко, будто он тоже слышал те разветвляющиеся слова, что кружились в воздухе, как лепестки в невидимом ветру. Лена моргнула, ощущая, как реальность возвращается к ней через звук — стук чашки, трели птиц, шелест утихающего дождя. Она посмотрела на свои пальцы, ещё помнившие форму гитарных аккордов, и вдруг поняла: она снова здесь, в этом моменте, и это — достаточно.
В том году Лена ехала на велосипеде через дачи. И остановилась передохнуть. И был слышен разговор старой дачницы по телефону. Лена слышала, как та обсуждала какие-то конфеты, анализируя их вкус и прочие свойства.
Дачный воздух пах землёй после дождя и далёким костром, а Лена сидела на скамейке у забора, тяжело дыша от долгой езды. Голос старой женщины доносился из раскрытого окна — чёткий, немного сердитый, но полный живого интереса к жизни. Она рассказывала, как одна конфета оказалась слишком сладкой, другая — с подгоревшей начинкой, а третья вообще «как будто сделана из воспоминаний». Лена невольно улыбнулась, представляя, как кто-то всерьёз анализирует конфеты, словно это картины в музее. Ветер колыхнул занавеску в окне, и голос стал чуть тише, будто уходил вглубь лета, которое ещё не кончилось, но уже начинало прощаться.
Лена уснула, и вдруг обнаружила себя в комнате, разговаривавшую с Семёном. Словно бы это она видела со стороны. Как она пьёт чай, как Семён называет её, Лену, почему-то, Семёном, как слова, словно ветви на дереве, расходятся по множеству разных вариантов диалога. Как по крыше ходит кот. Как на антенне уже нет чижика, который успел улететь.
Комната в сне была той самой — с рассеянным светом, старым столом и запахом чая. Лена видела себя со стороны: сидит, согнув ноги под себя, держит чашку обеими руками, как будто боится потерять тепло. Семён говорил медленно, почти торжественно, и каждое его слово разрасталось в воздухе множеством смыслов — как ветви дерева, как рябь на воде, как эхо в горах. Он называл её «Семёном», и это звучало не ошибкой, а загадкой, которую не нужно разгадывать.
Кот по-прежнему ходил по крыше, но теперь казался частью сна — или наоборот, единственной реальной точкой внутри него. Чижик действительно улетел. Только Лена знала, что он был. Или ей только показалось? В этом сне всё было одновременно правдой и вымыслом, памятью и предчувствием. Она моргнула — и проснулась.
Она проснулась в моменте, который был лет 8 назад. Они с другом, Кешей, шли по городу. В одном месте был забор, за забором, раскоп, перед строительством археологи искали культурные ценности. А теперь, на том месте давно уже стоит дом, и нет следа от раскопа. И где те археологи?
Лена шла рядом с Кешей, и лето было таким же липким и звенящим, как сейчас. Город тогда ещё не успел измениться — здесь и там мелькали дыры от недавних сносов, заборы с рекламой будущих домов, а за одним из них, как за кулисами, копошились археологи. Лопаты мерно входили в землю, кто-то поднимал что-то маленькое и важное, завёрнутое в плёнку или бумагу. Кеша сказал тогда: «Представь, что они найдут наше время — наши батарейки, пластиковые карты, чипсы». Лена рассмеялась, но на секунду задумалась: а что останется от нас?
Теперь, через восемь лет, она стояла на том же месте, и дом стоял — новый, белый, с детской площадкой спереди. Дети кричали, качаясь на качелях, а Лена пыталась вспомнить лица тех археологов. Не лица даже — просто руки. Но память, как земля, всё замела. Только эхо шагов да имя Кеши, которое так и не смогла выбросить из головы.
Лена очнулась. Это был только сон, где она стояла у дома и кричали дети. Лена сидела в одесской пивной с кружкой пенного. Играла тихая музыка. За окном сновали туда и сюда прохожие.
Пивная пахла хмелем и старым деревом, а из колонок лилась ленивая мелодия, будто специально созданная для того, чтобы время растягивалось и не торопилось никуда. Лена смотрела на пену в кружке — она медленно оседала, оставляя после себя тонкие следы на стекле. За окном Одесса жила своей обычной, суетливой жизнью: кто-то спешил домой, кто-то — к морю, кто-то просто держал курс в никуда.
Она потёрла ладони о джинсы, пытаясь избавиться от странного ощущения — будто ещё не до конца проснулась. Сны переплетались друг с другом, как нити в старом ковре, и порой было трудно понять, где кончается один и начинается другой. Но здесь, в пивной, с прохладной кружкой в руках и шарканьем обуви по горячему асфальту за окном, было спокойно. Было настоящее.
И это было достаточно.
И вдруг что-то нарушило этот покой. Один молдаванин наехал на скутере на грека. И между ними началась перепалка. Молдаванин был человек высокой культуры, и он, большей частью извинялся. Грек же, будучи вспыльчивым и не очень воспитанным, старался вставить шпильку, обидеть, наговорить разных грубостей.
Улица вдруг напряглась, как струна. Скутер с лёгким скрежетом остановился, и молдаванин, высокий мужчина в светлой рубашке, быстро сошёл с него, прикладывая руку к груди: «Извиняюсь, извиняюсь, не хотел!» — говорил он на ломаном русском, но с такой искренней болью в голосе, будто сам себе не простил даже мысли о возможности столкновения. Грек, коренастый и загорелый, с золотой цепью на шее, тут же вскипел: «Ты вообще где головой делись? Ты куда едешь?!»
Прохожие начали останавливаться, кто-то уже достал телефон. Лена сидела в пивной, не в силах отвести взгляд. Каждое слово грека было как щепка, летящая из-под топора, а молдаванин всё извинялся, чуть ли не кланяясь, будто пытался загасить пламя водой своих извинений. Но чем больше он говорил «прости», тем яростнее становился грек.
— Я не ханжа, — наконец сказал молдаванин чётко и спокойно, — но уважение — это не слабость.
Грек замялся. На мгновение стало тихо. Потом молдаванин сел на скутер и уехал, оставив за собой странное, почти благоговейное молчание.
Пивная растворилась, как лёд на дне стакана. Лена сидела в комнатах на Сенной. Она создавала страницу нотных сборников Володина. Уже дошла до 378 сборника, успев сыграть его, изданного Володиным на 236 году жизни. Это был 2290 год от РХ. Впереди Лену ждало ещё около 425 сборников автора, до настоящего времени. И Лена потирала руки от радости, что так много интересного материала ждёт её впереди. Володин, будучи в здравии, продолжал издавать сборники нот для гитары. А Лена хотела структурировать их в своей коллекции нот. И писала HTML код, чтоб сборник отразился в коллекции с заглавием, названием и ссылкой.
Комната на Сенной была наполнена тихим, размеренным светом — ни лето, ни зима, ни день, ни вечер. Пространство дышало спокойствием библиотеки и лаборатории в одном лице. На экране монитора мерцал код: чёткие строчки HTML, как ноты на пентаграмме, ждали своего завершения.
Лена потирала руки не только от радости, но и от ощущения масштаба — 425 сборников вперёд! Каждый номер был как новая глава в гигантской саге о звуке, времени и человеческом терпении. Володин-236, изданный в 2290 году от РХ, хранил в себе аккорды, которые будто бы знали о чём-то большем, чем музыка. Может быть, они были ключами к забытым эпохам или даже к параллельным мирам?
Она добавила заголовок:
```html
<h2>Сборник №378 — «Голоса Ветра»</h2>
```
Затем описание:
```html
<p>Издатель: В. Володин<br>
Год издания: 236 год жизни (2290 от РХ)<br>
Формат: PDF + аудиосопровождение</p>
```
И ссылку — как вход в другое измерение:
```html
<a href="vollodin_378.pdf" target="_blank">Открыть сборник</a>
```
Всё это происходило в тишине, которую можно было слышать, как старую пластинку, крутящуюся в проигрывателе без иглы. Лена улыбнулась. Она знала: каждая страница, каждый закодированный символ — шаг к вечности. И она шла по этому пути, как гитарист по струне: осторожно, но уверенно.
Пластинки ещё тогда были толстые, граммофонные. Они уже были не нужны, так как появились новые пластинки, а старые граммофоны вышли из обращения. Ребята раскидывали эти пластинки, обнаружив их в сарае, по полю, пластинки летали далеко, высоко, словно бумеранги. Потом все обмазались серебрянкой, найденной там же, в сарае, и побежали, блестящие, словно роботы, купаться в ручье, отмываться, чтоб взрослые не заругали.
Пластинки вращались в воздухе, как чёрные летающие блюдца, срезая лучи закатного солнца. Ветер подхватывал их, и они улетали за горизонт — то с треском падая в кусты, то, зависая на верхушке старой берёзы, а одна так и осталась лежать посреди поля, будто обещание чего-то большего.
Ребята смеялись, перегоняя друг друга, блестящие от серебрянки лица сияли, как маски инопланетных роботов. Каждый шаг оставлял на земле едва заметный след — словно они шли не просто по траве, а по поверхности какой-то другой реальности, созданной специально для них. Ручей манил прохладой, журчанием и возможностью снова стать почти людьми.
Когда нырнули в воду, серебро стало стекать с них тонкими ручьями, будто кожа сбрасывала временный панцирь. Лена плескалась, чувствуя, как последние хлопья серебрянки исчезают в воде, оставляя после себя лёгкий металлический запах. Она знала: взрослые бы этого не поняли. Но им и не надо. Это был их мир — где пластинки летают, а время становится бесконечным, как полёт бумеранга в последнем луче дня.
Лене, вдруг, показалось, что пластинки, как и всё остальное в мире, сделано из пластилинки. Вороны из пластилинки, собаки из пластилинки, её мысли и ресницы, из пластилинки, даже друг Тимофей, из пластилинки.
Всё вокруг вдруг застыло в мягком, чуть липком свете. Воздух потягивался, как будто его тоже вылепили из куска размятой пластилинки — тёплой, податливой, с едва заметным блеском. Лена потрогала кончик носа — и ей показалось, что он слегка продавился, как будто под кожей скрывается не кость и хрящ, а мягкая масса, которую можно перекатить пальцами.
Она посмотрела на Тимофея — он стоял по пояс в ручье, отмываясь от серебрянки, и казался теперь фигуркой, которую кто-то быстро слепил наспех, оставив неровности и следы пальцев на плечах. Его волосы были как намазанные чёрной глиной, ресницы — прилепленные комочки, а взгляд… взгляд оставался прежним, живым, колючим. Только теперь казалось, что это искра внутри пластилинки, которая вот-вот прогорит или потухнет.
Вороны, пролетевшие над полем, держались в воздухе странно — будто их кто-то раскрутил, как игрушечных птиц на ниточках. Даже лай соседской собаки звучал как жужжание маленького моторчика внутри коробки.
Лена улыбнулась — осторожно, чтобы не смазать себя, как рисунок, который ещё сыроват. Она знала: если сильно об этом подумать, всё может начаться заново. Можно будет переделать мысли, изменить слова, переформовать мир. Ведь если он из пластилинки — то он ещё не готов. И никогда не будет готов.
Лена вдруг обнаружила, что она лепит этот мир из разноцветных пластилинок. Эту девочку Лену, мальчика Тимофея в реке, реку, лающую собаку, и, конечно, же, пластилинковую воронку, которая летит сверху в пластилинковом небе и крутит головой туда-сюда.
Лена сидела на берегу, в руках у неё мягко перекатывались кусочки разноцветной пластилинки — остатки прежнего мира или зародыши нового. Пальцы двигались сами: она лепила и прилепляла, вытягивала и приглаживала. Вот появилась девочка Лена — немного неловкая, с торчащими ушами и слишком длинными ногами, но живая. Рядом — Тимофей, уже почти отмытый от серебрянки, с комочком пластилина вместо сердца, которое билось быстрее обычного.
Река вытекла из её ладони, как настоящая — холодная, блестящая, с чуть заметным пузырьком воздуха внутри, будто дыхание. Лена добавила ей камешков, один за другим, и каждый был свежевылепленный момент — помнишь, как мы прыгали? помнишь, как ты меня подтолкнул?
Собака, лающая где-то за забором, тоже слепилась быстро — из жёлтого и чёрного, с хвостом, который хотел вилять, но пока только твёрд, как палка. А над всем этим — ворона. Лена долго лепила голову: крутила, вертела, прижимала пальцем, чтобы взгляд был внимательным, чуть насмешливым. Крылья — широкие, с зазубринами по краям, будто их кто-то рвал зубами. И вот она взлетела, закружилась в пластилинковом небе, делая мир чуть больше, чем он был пару минут назад.
Всё это было шершавое, импровизированное, но настоящее — потому что Лена чувствовала, как пластилинка теплеет в руках, становится частью чего-то большего. Она улыбнулась.
— Ну что, — прошептала она себе, миру и никому, — начнём сначала?

2025